Том 23. Статьи 1895-1906 - Страница 54

— «Вопль вдовы по муже», — возглашает «выводящий» Федосову господин Виноградов.

Раздаётся этот вопль и заставляет публику своей тоскливой, невыразимо простой и в то же время неуловимой ухом мелодией, рыдающей, полной страшной боли, — вздрогнуть. Слышен какой-то общий вздох. Это истинно народная поэзия, это тот стон, который создал народ, наша стомиллионная масса. Потом вопит невеста, выходя замуж. Этот вопль оплакивает гражданскую смерть личности, и он так же трогательно прост, как и силён чувством тоски, вложенным в него. За каждой песнью Федосовой ей аплодируют всё горячее…

Она поёт ещё весёлую свадебную песнь и солдатскую. Последняя прямо поражает своей мелодией, похожей на византийский рисунок, изобилующей тоскливо удалыми выкриками, ахами, эхами, оттягиваниями нот и бесконечными вариациями на основной мотив. Песнь так звучна, хороша, так народна. Кончено. Около Федосовой толпа, ей жмут руки, говорят «спасибо». Она сыплет направо и налево прибаутками, пословицами, поговорками, и её живые глаза сияют удовольствием.

В концерте Главача я сижу рядом с ней и господином Виноградовым. Он говорит о том, что публики было мало, но расходы по дороге и публикациям окуплены.

— Все на меня расходы, — вздыхает старуха и, помолчав, добавляет: — Туфли мне вот бы…

Ей обещают купить. Она сидит задумчивая, тусклая; вне своей старины, среди этих странных зданий, блеска и всякой вычурности костюмов и зданий, так далёких от истинно русского, — ей, очевидно, неловко, не по себе.

Является Главач. Взмах его магической палочки — и зал полон торжественных звуков «1812 года». Прославленное уменье В.И. владеть оркестром — налицо, все партии в полной гармонии, ни один инструмент не выделяется, глубоко народная музыка увертюры, важная, мощная, льётся плавными волнами по залу и захватывает вас чем-то новым, высоко поднимающим над буднями современности. Торжественный исторический момент, изложенный в этих звуках, — так хорошо рисует широкий размах народной мощи, развернувшейся на защиту своей страны.

Потом играют «Обход» из оперы Гретри «Двое скупых». Это удивительно музыкальная вещица, и её недаром бисировали. Честь публике — у неё есть вкус. «Обход» начат в чуть слышном миноре, — вы понимаете, что где-то далеко, по узким, тёмным улицам средневекового города идёт толпа граждан и поёт такую хорошую бравурную песню. Они ещё далеко, их чуть слышно, но они всё ближе, и вот они пред вами, шумные, весёлые, кажется, немного под влиянием сока из гроздей виноградных. Но они уходят — музыка становится тише. Она тут, вы видите, как смычки дают звуки, и в то же время она исчезает, удаляясь от вас. Всё тише, тише, и, чуть слышная, в конце концов она гаснет в глухой тёмной дали. Какое тонкое, художественное понимание у В.И.Главача, и как он хорошо, рельефно рисует музыкальные картины старых мастеров.

Господа Шолар, Кубанек и Мацукевич играли на скрипке и виолончели с аккомпанементом арфы «Сомнение» Глинки, и рвущий душу трагизм пьесы этой был ими передан так хорошо и сильно, что после целого грома аплодисментов их заставили повторить её.

Госпожа Кронебер, артистка с очень ясным и красивым голосом, исполнила «Индийскую легенду» из «Лакме».

Потом играли «Менуэт».

В изложении Главача — это действительно король танцев и танец королей, как сказано у Мопассана. Грациозный, такой спокойно мощный, такой красивый. Под его звуки вспоминается двор Людовика XV, маркизы в фижмах, романтически настроенные дамы, влюблённые пажи и вся эта красочная поэзия старой Франции. Играли увертюру к «Тангейзеру» — как бы для того, чтоб показать, насколько эффектные новшества Вагнера ниже дивной музыки старых мастеров. Художественный такт В.И. Главача — виден в каждом взмахе его палочки; кажется, что все смычки соединены с ней невидимыми нитями и ею только и живут.

От Главача — к Маковскому.

Первое впечатление не в пользу картины . Она кажется тусклой, в ней мало солнца, и кучи ярких одежд, набросанные на земле, кубки, стопы, братины — всё это недостаточно ярко, недостаточно вырисовывается, как-то очень массивно. И толпа тоже кажется массивной, неживой, без движения. Но стоит посмотреть минут десять, и картина оживает, и вы видите действительную, возбуждённую, полную страшной силы толпу, собравшуюся «делать историю».

Фигура Минина, стоящего на бочке, — очень хороша; понятно, почему всё вокруг него так кипит: это его огонь зажёг толпу. Всё более и ярче вырисовываются в ней отдельные фигуры — убогие, калеки, снимающие с себя крест, красавица боярыня, вынимающая из ушей серьги, кожемяка, сующий свою кису возбуждённому Козьме, стрелец, свирепо взмахнувший над головой своей секирой. Очень оживляют толпу личики детей, выписанные кистью художника, должно быть, очень любящего их. Особенно хороша заспанная девчурка, в одной рубашонке, стоящая почти на первом плане об руку со своей сестрой; старуха, сидящая на земле, около кучи всякого скарба и открывающая бурак, не обращая ни на что внимания, тоже очень типична. Вдали сквозь толпу пробивается вершник, толпа течёт из ворот кремля такой густой волной, над ней туча пыли, и выше всего старик кремль. Его серые хмурые стены очень хороши на фоне неба в лёгких, белых облаках. Левый угол картины открывает зелёный кусок Заволжья с церковью, утонувшей в купе деревьев.

Можно повторить, что в картине мало воздуха и солнца, но едва ли можно отрицать её историческую и художественную правду. Толпа Маковского глубоко народна, — это именно весь нижегородский люд старого времени собрался отстаивать Москву и бескорыстно, горячо срывает с себя рубаху в жажде положить кости за родную землю. Картина не нравится.